«Ну вот…»
Ну вот.
Я услышал.
Утешь меня, дай мне повод
считать, что ты понимаешь,
с кем говоришь,
когда проклинаешь
короткий якобы повод
и ноешь,
что ты давно уже не малыш.
Когда ты отчаянно просишь
большого дела,
ругаешь стрелу пера,
мол, не так остра.
Яришься, рисуешься,
требуешь оголтело
серьёзного отношения,
равных прав.
Я мог тебя взять в ладонь,
залечить все раны,
унять твою вечную дрожь,
дурная ты мышь.
Но нет, я пришёл
с тобой говорить на равных.
Так что же ты
извиваешься
и кричишь?
«Не в финале – в разгаре…»
Не в финале – в разгаре, посередине,
острый гребень времени оседлав,
весь свободный, словно рыбак на льдине,
я плыву в темноту. Темнота тепла.
Темнота убаюкивает и плещет
песню старую, тихую, без затей:
раздари все альбомы, цветные вещи –
ни к чему они в темноте.
Темноте всё равно, что внутри ты розов,
нежен, ласков, красив, как осенний Крым.
В темноте только текст и вот эта поза:
мол, смотрите дети, поэт открыт,
что-то тихим голосом говорит нам,
ждёт, когда этот ужас
кончится.
Я пинком вышибаю подпорки ритма
и с улыбкой смотрю, как текст
корчится.
Он уже не выглядит стройным,
но пока
даже так
красивый,
как встревоженный рой осиный.
Поэтому я начинаю
лупить его
что есть силы.
Пачкать рифмой в случайных местах –
назовите теперь его
белым.
Ломать – ни один сустав
не останется целым,
ни одно ребро
во впалой его груди.
Черта с два этот стих свободный.
Я теперь ему господин.
Я, испортивший представление,
разбивший для вас свой текст,
может быть, последний,
даже не думающий вытаскивать
впившиеся буквы
из ладоней, ступней и коленей.
Я, созвучие добывающий в горле,
негромкое, жалкое, но живое.
Я стою и говорю лично с тобой,
да,
мы перешли на «ты»,
нас осталось двое.
И всё, чего я правда хочу –
чтобы ты забыл,
как вдыхать.
Только это имеет значение,
если речь идёт о стихах.
Ты либо слышишь их,
либо не слышишь их.
Остальное – формальности.
Для критиков
и глухих.
«Ученик колдуна…»
Ученик колдуна
изящным движением
превращает бутылку в розу.
Обещание превращает в угрозу.
Рыхлый сухой верлибр
в опасно ритмичную прозу.
Идущего превращает в бегущего,
бегущего – в лежащего стонущего.
Это простая магия –
ничего стоящего.
Сам колдун превращает
молчание-золото
в свинцовые слитки воя.
Растворяется в красном дыму
на глазах конвоя.
Умеет, к примеру, мёртвое
превращать обратно в живое,
возвращать через Лету в лето,
без паромщика, вброд,
но магический кодекс гласит:
можно только наоборот.
Или вот дурак
стучит варёным яйцом по столу,
чистит, разламывает, находит иглу.
Так приходит конец
вселенскому злу.
Само яйцо, между прочим,
он съест потом, посолив.
Дурак раздражающе весел,
удачлив, нелеп, болтлив.
Даже сидя по пояс в трясине,
не хандрит, не скорбит ни о ком.
Если я когда-нибудь вырасту –
вот бы стать дураком.
Чтобы двигаться, как дурак,
не петляя, не семеня.
Выйти в город за страхом с утра,
всё продать – купить семена.
Уложить их дремать пока
в колыбель горшка
и нанять им няньку, прибывшую издалека:
будет петь им песни в тоске
на своём родном языке.
Как пробьётся цветочек аленький –
срезать,
смять,
сварить в молоке.
Чья-то боль уйдёт в облака
от волшебного молока.
Я же снова пойду за страхом –
подманивать, выкликать –
подающий большие надежды
ученик дурака.
Шаман
Юрию Смирнову
Не реви, говорит,
тише, глупая,
успокойся.
Ну чего ты заходишься,
будто бы в первый раз?
Стыдно плакать при всех,
вон, на нас уже смотрят косо
миллионы испуганных глаз.
Ты пойми,
если я присвоил
твои красоты,
я, конечно, возьму и то,
что в тебе кишит.
Мне милы все твои бандиты
и идиоты,
сумасшедшие и алкаши.
Я в восторге от радужных вод
ядовитой Яузы,
от ожогов сгоревших домов,
от дорожных язв.
Я хожу по вокзалам
под музыку новояза,
пританцовывая и смеясь.
Я люблю, говорит,
и вульгарность твоей Манежной,
и твоих мертвецов,
что толкутся,
глядят,
галдят.
Гладит,
гладит сырой кирпич,
шепчет,
шепчет нежно –
до последних капель дождя.
Смотрит в море людей
с итальянской стены, как с пирса,
руки вскидывает приветственно
и кричит:
Всё, потопа не будет,
расходимся, не толпимся,
дорогие мои москвичи.